Как бы сайт

от автора: Это они сами.
Я только записываю.

В её походке не было ничего выдающегося, если бы не одно но. Вернее, даже целых две но. Я шел в паре шагов позади и был на голову выше, может поэтому. А может быть, этим тайным оружием владеет каждая женщина, скрывая до поры и утрачивая со временем. В общем, я не знаю – как, но я шел за ней и видел её грудь. Словно она несла на руках двух любопытных, и они по очереди выглядывали, как китайские болванчики – слева, справа, слева, справа – так быстро, что мои глаза не успевали. Обычная, ну. Фигура – средняя, вон чуть выше ремешка на джинсах уже наливаются переспелостью, готовые через пару лет отвиснуть, бока. Ноги чуть коротковаты и, на мой вкус, тонковаты. Попа.. ну, попа как попа, не Ким Кардашьян. Волосы с рыжинкой, но не особенно. Спина, каблуки.. Обычное всё.
Но грудь.. Нет, не так. Но ГРУДЬ!.. нет, даже вот как: ГРУДЬ! Ё!
Одновременно глядя вперед и косясь направо (между прочим – нелегкое дело, попробуйте сами) я обогнал попутчицу и не удержался-таки – откровенно уставился в вырез, и даже споткнулся, едва не упав. Барышня лет двадцати привычно улыбнулась и гордо унесла на длинных каблуках объекты многих вожделений.. Хотелось заблудиться в этих барханах любви. Ненадолго, пока не взойдет солнце.
Это я вру сейчас для красного словца, мол, во я какой мачо.. На самом деле мне хотелось в туалет, и побыстрее. Потому и обогнал. Что, впрочем, не помешало мне с удовольствием потаращиться мимоходом в нескромный вырез шикарного наряда ..да что там – на такой груди кусок оберточной бумаги смотрелся бы паучьим шелком.
И не в первый раз я несерьезно пожалел, что, хотя и рак по гороскопу, но глаза у меня не на стебельках.

Вам в детстве не хотелось глаза на стебельках? Мне – хотелось. Например, для того, чтобы тихонько быстренько списать домашнее задание у вредины Светки Малышевой. Или сидишь, допустим, на географии, на первой парте, и затылок аж нагрелся – так буравит его чей-то взгляд. А обернуться нельзя. Ну, во-первых, реноме не позволяет, вот ещё, буду я на Левандовскую оборачиваться.. во-вторых, училка застучит указкой по столу и скажет противным голосом, растягивая резиновые буквы – Грифин у нас всё-о-о зна-а-а-ет, Грифин у нас к доске-е-е хочет, ну иди, Грифин, расскажи-и-и нам про.. про Кубу какую-нибудь.. а я там был, что ли? ..я в Обшаровке был, а в Кубе не был, у меня в Обшаровке бабушка.. а в третьих – может, это и не Левандовская вовсе. Вот. А если бы глаза на стебельках, то можно не оборачиваясь, вытянув стебельки, посмотреть из-за уха, какая там рыжая зараза скоро просверлит дырку у меня на затылке. А из дырки – тараканы. Стаканыч говорит, что у всех свои тараканы в голове. А все как испугаются и на парты попрыгают, Макарова с Вилонской завизжат, ВерПална в обморок упадет, а Лену Левандовскую я спасу. И пожарников я вызову. И милицию. А Левандовская будет лежать у меня на руках, вся в обмороке, бледная, с закрытыми глазами, на левой брови родинка, махонькая, чуть заметная, как нарисованная, а на щеке – синяя тонкая жилка и в ней будто ток, или сердце. И придется искусственное дыхание, как на НВП кино показывали, надо только пуговки расстегнуть.. Тут у меня в голове как-то всё заперепуталось, и – рраз! – сразу линейка в спортзале, директор жмет мне руку, главный пожарник в каске жмет мне руку, и Стаканыч откуда-то взялся и тоже жмет мне руку, а директор в микрофон говорит:
– Грифин! – ВерПална постучала указкой по столу – ты чего такого в окне увидел? Что-то поинтереснее, чем наша планета? – и она положила ладонь на глобус, накрыв северный полюс. Я представил, как сижу я себе на северном полюсе, рыбачу, кругом пингвины, альбатросы и белые мишки. Снег такой белый вокруг, аж синий. На соседнем айсберге огромными буквами моим почерком: «Лена», красивенько так. И вдруг с неба огромная рука, пальцы в меле, и голос сверху:
– Грифин! Я с кем разговариваю, Грифин?
– Извините, ВерПална,– я встал, вздохнул и, глядя географичке в оккуляры, сказал трагическим голосом, – у меня сегодня Кеша сдох. Попугай. Любимый.
И сел, печально, без стука, опустив крышку парты.
Вот зачем соврал? Какой попугай?? А если у предков спросит? А, ладно…
А ещё можно было бы занять очередь в буфете, пустить вперед Левандовскую, стоять у неё за спиной и, вращая глазами на ножках, увидеть, куда убегает рыжий локон, прячась за воротник. И если набраться смелости, то можно было бы узнать тайну тонких бежевых бретелек на плечах..
Но не было у меня ни смелости, ни глаз на ложноножках.. и, видимо, поэтому тайны бретелек мне открылись довольно поздно — в армии. Открыла мне эту и некоторые другие тайны моего собственного тела фрау Берта из маленького провинциального Заальфельда, что теперь на юге Тюрингии, а раньше был на западе ГДР. Где и дислоцировалась наша гвардейская вэчепэпэ.
Помню, как в самый свой первый раз лежал на огромной тахте под приятно распущенной фрау, видел сквозь закрытые глаза тени мятущихся в экстазе полусфер, и не к месту печально думал, что, вот, возможно её дед стрелял в моего деда, а мой дед, может быть, убил её молодого дедушку, а я сейчас лежу и трахаю эту немку, вернее она меня трахает, и то кричит, то шепчет – шнелле, мах шнелль.. майн русишен ройба.. и, упав потом на тахту, почти умирая – ниманд ви зи …

А ещё мне хотелось уметь быть невидимкой, или останавливать время. Чаще для одной и той же цели – украсть миллион. Дальше миллиона детской фантазии не хватало, и миллиона на всех не хватало тоже.
Ну конечно – не себе. Я бы не смог придумать, что мне одному делать с миллионом. Да и не мог пионер и будущий следопыт, избравший идеалом лишенного наследства рыцаря Айвенго, украсть для себя. Даже в мыслях.
Я жил в начале Мира.
СССР, Йошкар-Ола, микрорайон «Дубки», улица Мира, дом 1. Это адрес моего детства и первой влюбленности, первой ревности и первого предательства. Там многое было впервые – первый класс, первая драка до первой крови, первый стих и первые поклонницы..
Мой дом был длинным,– целых девять подъездов. Первым подъездом дом упирался в дендрарий, последним – в панельного соседа, такого же длинного, только поставленного на попа: девять этажей и всего два подъезда. Напротив тянулся клетчатый забор, за которым не особенно пряталась почти всё время пустующая двухэтажная гостиница для каких-то редких гостей на черных серьезных машинах – когда они приезжали, гостиница оживала светом и музыкой на несколько дней, а потом засыпала почти мертвецки на долгие месяцы, изредка хлопая ставнями и покрикивая нерусским солдатом, когда мы, усевшись воробьями, катались на длинных воротах и спрыгивали в снег, и кидались врассыпную от гортанного непонятного крика.. ну, чисто воробьи…
Вот это и был наш двор. Представляете теперь – сколько моих друзей и хороших людей обитало в наших одиннадцати подъездах на четырнадцати этажах? И – Лена Левандовская. Вот миллиона и не хватало. Особенно после того, как я познакомился с Санькой.

Мы иногда видели его, пробегая стайкой по пацаньим делам, сначала – сидящим на скамейке, потом, через год, или два – в инвалидной коляске. Родители на кухне вполголоса говорили, что мальчик этот болеет странной и страшной хрустальной болезнью. Его так и называли — хрустальный мальчик. Красиво.. Он редко появлялся во дворе, к нему в гости нельзя было зайти просто так, и орать под окном девятиэтажного дома «Санька, выходи!», было бессмысленно – из подъезда выйти мог кто угодно, только не Санька. И вдобавок за звонкий ор можно было не больно, но обидно получить по шее.
Он вообще никогда не выходил во двор — его привозили. Худая немка (вон когда погрозил мне перст судьбы..) вывозила коляску по специально проложенным от подъезда по лестнице маленьким рельсам, везла в дубовый лесок возле гостиницы, садилась на скамейку и опускала арийский нос в неизменно толстую книгу. Мне казалось – всегда в одну и ту же.

Когда мы с ним познакомились, он уже почти не ходил, синеглазый серьёзный мальчик. Это потом я узнал, что необычайно синие глаза – тоже следствие болезни, от которой кости становятся хрупкими, как высохшие стебли камыша.
Он держал на коленях макет парусника, и я завороженно смотрел на летящий профиль, на торчащий бушприт, и, казалось, я слышу песни ветра в маленьких парусах и чувствую соленый вкус свободы.
– Хочешь подержать? – спросил пацан в коляске.
Я кивнул.
– Держи.
– Клёвый фрегат! – я осторожно принял кораблик на вытянутые руки.
– Это барк. А я Санька,– сказал Санька.

Санька строил корабли. У него вся комната была уставлена кораблями, и в других комнатах, даже на кухне, можно было обнаружить какую-нибудь гафельную шхуну. Может быть, и в ванной, но в ванной я у них ещё не был.
Они жили втроем: Санька, Санькина мама и молчаливая строгая Гера. «Породистая немка» сказал про неё как-то Стаканыч, щурясь то ли от солнца, то ли от жизни, то ли от вечной беломорины в зубах. Стаканыч – старший прапорщик в отставке, в любое время года и суток сидевший возле подъезда на персональном скрипучем стуле. Я никогда не видел его трезвым, но и не помню, что бы он был здорово пьян. Стаканыч умудрялся балансировать на грани, взирая на жизнь чуть замутненным взглядом, и, видимо поэтому, не замечая грустных деталей повседневности, был со всеми улыбчив, ко всем добр и, наверное, счастлив.
Никто (по крайней мере, никто из пацанов) не знал, как его зовут на самом деле. Те из нас, кто постарше, и кто жил здесь со дня заселения Мира, рассказывали, что, когда приехали к новенькому, с иголочки, дому на веселых грузовых машинах с родителями и вещами, Стаканыч уже неспешно суетился возле скамеек, помогая новоселам – подпирая двери, поправляя коробки, придерживая за ветки фикусы.
Никогда не заглядывая за обшлаг неизменного кителя, он всегда знал, сколько сейчас времени, хотя я даже не уверен – были ли у него часы.
Оправдывая прозвище, заменившее имя, он всегда имел наготове пластмассовый складной стакан, который с шиком открывал одним грациозным движением, отточенным годами опыта. Который, как известно, не пропьешь. Стаканыч был незаметной приметой налаженного бытия,– как горящий фонарь у подъезда, как воробьи на антеннах, как малышня в песочнице. Он знал всё про всех. На его глазах рождались, ползали, взрослели и уезжали поколения, а он все скрипел деревянным стулом, жевал беломорину, смотрел с любопытным прищуром, все такой же полутрезвый, все в том же кителе и возрасте. Будто и не старел вовсе, как Вечный Жид.
– Породистая немка,– сказал Стаканыч, глядя вслед женщине с инвалидной коляской, на которой уплывал деревянный кораблик с мальчишкой за бортом.
– Как Альма из сорок восьмой? – я вспомнил здоровенную немецкую овчарку, с которой рано утром и поздно вечером гулял дядька из четвертого подъезда и про которую кто-то из взрослых вот так же сказал в разговоре – «породистая немка».
Стаканыч коротко хохотнул и глянул на меня:
– Лучше!
Я смотрел на Стаканыча, на входящую в подъезд породистую немку, опять на Стаканыча – может, шутит – и не мог понять, чем эта длинноногая худая тетка лучше теплой мохнатой собаки, которая может увидев, узнав, нестись через двор, радостно толкаться и прыгать вокруг, вращая хвостом, как пропеллером, и положить тебе лапы на плечи, и щекотно лизнуть в нос, а если спрятать лицо в воротник – уткнуться в ухо и дышать шумно и влажно, радуясь встрече и ничего не требуя взамен, даже ответной радости. Не знаю, может Гера тоже дышит Саньке в ухо и лижет нос.. но сомневаюсь, что это столь же приятно. Вообще-то её звали Генриетта, но это попробуй каждый раз выговори. Пока зовешь, забудешь – зачем. Вот её и сократили, и звали мужским именем. И оно ей даже шло – если одеть Генриетту в солдатскую форму и спрятать под каской завернутую кренделем небольшую косу на голове – фиг скажешь, что не солдат. Кругом! Смирно! Шагом марш! Грудь колесом, пыль столбом, нос как древко.
А папы у Саньки не было. То есть он, в принципе, был, и пару раз я его даже видел, когда вместо Генриетты Саньку вывозил во двор высокий грустный офицер с вышитой звездой на золотом погоне.
Район был заселен (для того и строился) семьями военнослужащих, и это оказывало влияние на образ мысли и способ жизни. Мы, как муравьи одной касты, сбивались в стаи, защищая территорию от чужаков. Какие войны гремели иногда на наших улицах! У взрослых была своя жизнь, но и до них порой долетали обрывки мальчишечьих канонад, а сломанные носы и разбитые головы приводили родителей в смятение непотешностью кипевших страстей. Нас, «дубковских», легко было отличить и опознать — мы носили зеленые брюки, сшитые из армейского сукна, подпоясанные солдатскими ремнями, легко превращавшимися в грозное оружие; мы донашивали батины офицерские рубашки и форсили в потертых портупеях; зимой мы поголовно ходили в офицерских ушанках, и было верхом бесстрашия и безумия пройтись вечером по чужой территории в офицерской шапке с кокардой, и плевать было детям пролетариев на пролетарские звезды в кокардах.. И за принадлежность к офицерскому сословию нас били на Ремзаводе, нас отлавливали поодиночке на Сомбатхее, нам не рекомендовалось ходить по дворам Кирзавода, куда матери нас иногда посылали в магазин, работавший вечерами дольше остальных..
Зато у нас периодически возникало вакхальное движение, появлялся лидер, и Большие Дубки, объединившись с Малыми, вооружившись штакетником и ремнями, шли и так костыляли всем окружным территориям, что долго ещё никто не совался в наши дворы, дольше, чем вырастали выбитые зубы. И даже взрослые мужики предпочитали в это время не высовываться без особенной надобности на улицу.
В нашем дворе был представлен офицерский состав почти всех родов войск; прапорщиков никто не считал, от лейтенантов по пятницам рябило в глазах за столиками соседнего кафе «Бабьи слёзы». Там же частенько водились майоры и чуть реже – полковники. В доме жил даже один генерал. И ни одного моряка. А тут вдруг вот – Санькин папа, контр-адмирал. Настоящий, с шевронами на рукаве и подводной лодкой в лацкане. У нас во дворе!
– Он не у нас, – сказал Санька. И отвернулся.

***
Их было трое. Они обступили Санькину коляску, Геры поблизости не было и сердце моё кувыркнулось, когда из окна своего второго этажа я увидел, как падает на асфальт парусник, как кривятся в усмешке двое из трех и как медленно поднимается с коляски Санька.
Наверное, в тот раз я всё-таки остановил время.
Они всё ещё улыбались, когда я замершей пулей возник пред ними, пролетев от дома до дома, и кораблик ещё не коснулся земли, и Санька ещё не разогнул коленей и не отпустил поручней. Шпана с Ремзавода. Двоих я смутно помнил — мы учились в одной школе, но никогда не пересекались. Ну, вот и пересеклись. Будто из окна, словно всё ещё был дома, на кухне, я видел как двое смешливых, не переставая улыбаться, заходят сзади; как Санька распрямляет худые ноги и сжимает хрустальные кулаки; как сам я чуть сдвинулся в сторону, закрывая Саньку и холодея животом; как поднимает голову и смотрит сквозь глаза в затылок тот, что всерьез, по-живому, давил ботинком остатки парусов. Мачты хрустели, как сломанные кости, и я плечом чуял, как морщится от боли стоящий рядом Санька, словно это его хрустальные ребра ломал маленький злобный звереныш.. вспомнил — Малый его называли. Без имени, кличкой.
Самый опасный их троицы, самый жестокий. Самый ненавистный сейчас. Я сжал кулаки, Малый чем-то щёлкнул в кармане. «Выкидуха»– обмер я, и, не давая времени страху, шагнул. Одновременно с Санькой.
– Алекс! – Генриетта стояла возле коляски, спокойно и строго смотрела мимо всех на Саньку. – Сядь, будь добр.
И напряжение рассыпалась разбитым триплексом, стало слышно птиц, собак, малыша в коляске, Санькино сердце, радио где-то в окне..
Малый посмотрел на Генриетту, сплюнул сквозь зубы (так «цыкнуть» мало кто умел, это тренироваться надо), вытащил из кармана авторучку и, щелкая, пошел, загребая клешами пыль. Улыбчивые растворились раньше.
Я смотрел на Саньку, Санька смотрел на Геру, а Гера смотрела куда-то в сторону магазина «Маяк» и лицо у неё было такое, будто там продавали что-то очень нужное, а у нас очередь подошла и денег нет.
..»Выкидуха», тоже мне.. было неловко, и урчало в животе. У меня всегда урчит в животе, если что-то торжественное, или наоборот – нехорошее. Когда меня принимали в пионеры, урчало так, что пионервожатая Валя Кудаскина все время пугалась.
– Может это и отличает детей от взрослых — желание жить по правде и готовность погибнуть за возможность исполнения желаний. – сказала Гера, посмотрела на меня, на Саньку, и вздохнула: – Садись, Алекс. Пора ужинать.

****