Как бы сайт

Я не помню, чего хотел, когда был совсем сосунок. Наверное, титьку побольше. Мне, кстати, кажется, что это первое младенческое желание многих преследует всю жизнь.
А может и нет, может, когда я был маленьким — просто хотел стать большим.
Отчетливо помню, что завидовал соседу Вовке — у него был здоровенный железный самосвал, на который я мог таращиться часами, пока Вовка и самосвал скрипели песком и лязгали кузовом так, что сразу было понятно, кто во дворе самый счастливый.. Я лежал, хлопал глазами, иногда говорил «Гу!» и твердо знал: когда вырасту — буду Вовкой!
Чуть подрос — воображал себя пожарником. В каске и почему-то с топором, на красной блестящей машине, как та, что подарил мне дядь Витя.
Ещё чуточку вырос — решил стать строителем. Видимо, потому, что мне как раз купили кубики. Большие, деревянные, с изображением окон, дверей, колонн.. Помню, меня порядком расстроило, что балкон на кубиках был только один.
– Как же без балконов-то? – огорчался я, – Откуда же люди будут смотреть на звезды?…
Я ещё не знал, что балконы у нас для того, чтобы плевать вниз, а не смотреть в небо.
Позже я хотел стать ветром — уж больно здорово он задирал юбки.
Повзрослев (но не разочаровавшись, что часто одно и то же), я всё так же примерял на себя судьбы и ипостаси, букли и жабо, слова и роли — вечерами сбегал от усталостей мира в молодежный театр при Доме Офицеров. Жаль, он развалился, когда уехала за мужем на Урал вдохновитель и душа театра — наша Зоинька. Чуть старше нас, но уже Жена Офицера, почти Актриса (бросившая ВГИК и, опять-таки, уехавшая с мужем), Зоя Сергеевна Свидовская, которую никто никогда не называл по имени-отчеству, а все ласково говорили — Зоинька — непременно расплываясь в улыбке. А Зоинька сердилась и смешно краснела, отчего веснушки становились ещё заметнее — какая уж тут Зоя Сергевна — юная, в веснушках, со сморщенным носиком, с бантиком в волосах, красивая, как Бегущая по волнам, которую она и играла в нашем последнем спектакле.. Она уехала куда-то на Урал, моих родителей унесло в Коми.
Там я захотел стать журналистом, музыкантом и математиком одновременно. К моему удивлению, стремление к такой разноплановости собственного эго трансформировалось в повестку из военкомата.
Армия, школа жизни, не прошла даром: я возмужал, но не перестал мечтать, хотя и понял, что мечты нельзя оставлять на потом — обязательно уведут. До армии я мечтал о Светке, но робко и долго — и её увели. Перед армией я сам увел подругу у одноклассника, загремевшего в морфлот на полгода раньше. И не особенно был удивлен, когда через год её увели у меня. Может сложиться неверное впечатление, что думал я только о прелестных созданиях и мечтал лишь о них.. Нет, конечно, мечталось о разном. О гитаре, как у Пола; о собаке, верной, как Белый Бим, и любови вечной, как в книжках; о посмотреть на звезды в настоящий телескоп; о глотке воды из родника, с которого начинается Вычегда.. но всё-таки, всё-таки больше всего я в ту пору мечтал о Светке.. И знаете, всё, кроме Светки — сбылось.
Почти сразу после армии из края необъятной тайги и ледяных озёр я улетел в Питер, тогда ещё бывший Ленинградом. В котором всё и началось.. и хотелось бы там и закончить. Впрочем, до этого ещё далеко..
Меня зачем-то любили Ленинградские библиотекари. Я часами бродил меж стеллажей, здороваясь и знакомясь с книгами и авторами; рылся в запасниках, брал на дом книги, запрещённые к выносу и запрещённые к чтению вовсе; осторожно, как стрекозу, не облизывая пальцы, листал самиздатовские альманахи; новинки доставались мне, как джинса и сервелат,- из-под прилавка..
О, время неразумное, славное.. время познания горьких истин и сладких побед, бренных утех и небесных желаний. Питер — город моего взросления, а это всегда запоминается ярко, как фонариком в глаз.
Ещё был жив Цой, БГ не завязал узлом свою бороду и Макаревич не лоснился вальяжем.
И Лейка ещё не ушла от меня. В первый раз.

**
Он всегда снился к недобру, небритый мужик в просторных одеждах, чей гордый орлиный профиль кровавым фломастером перечеркнул мой катран.
То ли приходил посмотреть, как мается неповерженный враг, то ли это он и тащил ко мне с той стороны Стикса неприятности и беды, неупокоенный, оставленный в зарослях держи-дерева ненужным, нематериальным уже, куском чужой жизни, стекшей по клинку в смерть. На той войне не было похоронных команд. Да и войны, как говорили по телевизору, не было. А была «операция по принуждению к миру».. сссуки.
Проснулся, разжал пальцы, выпустил из сведенной руки пульт.
Лейка стояла на цыпочках у приоткрытого окна тонкая, стройная, прозрачная, будто просвечивала вся, а не только светлое платье из самаркандского хлопка. Стояла ко мне спиной, что-то выглядывала в окне, чуть наклоняя голову то влево, то вправо, как любопытный щенок, которому вот-вот обломится кусок колбасы.
– Ты чего тут? – подошел и прижался к ней, положив подбородок на плечо, отчего наши глаза оказались рядом-рядом, заглядывая уголками друг в дружку.
– Погоду нюхаю.

Альтист Данилов небольно ударил по босой ноге, разбудив. Тётка напротив равнодушно покосилась, аккуратно сложила газету и вышла. «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Нарвская». Ну вот.. свою остановку я снова проехал. Теперь пересаживаться, топать босиком через станцию в другой конец перрона, по холодному мрамору, под странными взглядами, за молодильными яблоками.. Про яблоки — шучу. А вот мрамор действительно холодный, а я взаправду босиком.
И опять снилась Лейка. Сто тысяч лет прошло, сорок сороков минуло, а она всё приходит во снах, никак не отпустит. И — не надо. В те секунды на грани яви, когда на губах ещё вкус её сонного поцелуя, а не витаминный привкус одиночества, когда ещё перепутан сон с жизнью, и у нас один дом, одна постель, одна душа на двоих — я в эти мгновения бесконечно счастлив. Именно так: бесконечно — в мгновения. Вы не поймете, пока не научитесь умирать каждый раз после сна. Потому, что, я знаю, это очень похоже на смерть — когда вдруг понимаешь, что бесконечное твое счастье — сон. А сны, как говорят, это гримасы мозга в последние мгновения перед пробуждением. Наверное, Лейкино сердце дало метастазы в мой мозг.
Я поднял с пола электрички «Новый мир», сожалея о недочитанном «Альтисте..», положил журнал на скамейку и встал, готовясь к выходу. Там, куда я собрался, будет не до романов. В обоих смыслах. Но одну светлую печаль я всё-таки нёс в сердце и одна книга лежала в моём рюкзаке.
Бравый грешник и раскаявшийся атеист, нарочный пьяница и неслучившийся поэт, босой и потерянный, вместе с ножом и фонариком, в потрепанном солдатском сидоре я уносил Библию.
А рядом, в отдельном кармашке лежал чукотский амулет — бронзовая фигурка медведя, что дал мне взамен обещания вернуться знакомый шаман.
***
Она смотрела в меня, как взрослый ангел, словно всё знала, всё понимала, была в силах, но не могла помочь, связанная забытой клятвой своему восточному богу, в которого я верил ещё меньше, чем в Христа. Я слышал однажды, как Лейка то ли молилась, то ли пела ему, маленькая, хрупкая, вдруг окаменевшая спиной, когда почувствовала мой несвоевременный взгляд. Обернулась тяжко и медленно, словно пораженная серой хворью, и прошептала так, что у меня чуть не лопнули перепонки:  Н И К О Г Д А !
И потом, вытирая капельки крови, застывшие у меня на ушах, шептала уже тихо, просительно, нежно: «Это нельзя.. Никогда больше так не делай.. Нельзя.. Ладно, миленький?» Голова болела и гудела, словно древний шаман до сих пор мычал в неё свой «омммм».
Ом — другое имя Бога. А моего бога звали Лейла. Я называл её Лейка. Не дразнясь (как можно дразнить бога?), просто так было роднее, нежнее, доверчивей. Она доверяла мне, да. Она буквально свалилась на меня, упала в объятия с парапета на Невском, легла в мою жизнь, безоглядно доверив себя, своё прошлое, наше будущее.

У неё было все просто с богами, у меня — запутанно. Ещё пацаном, глядя в ночное самарское небо, я чувствовал ответный нелюбопытный взгляд, слышал холодное дыхание, от которого моргали звезды, сбиваясь с ритма. Смотрел в жуткую манящую вышину и чуял — кто-то там всё-таки есть. И все пытался понять — добрый он ко мне, или злой? И смутно боялся, что — никакой.
Бравым пионером убеждая бабушку, что иконки в углу — пережиток и нет никакого бога, замирал сердцем в мгновенном испуге: а вдруг — есть? И молния не разразила меня только потому, что бабушка смиренно вполшепота заступалась пред Ним за меня, оглашенного?
Пока она была жива, со мной не случалось особенных несчастий. Разбитые коленки быстро заживали, враги не стоили больше разбитого носа, сердце разбилось уже после её смерти. Может быть наша жизнь складывается из ненаших молитв и проклятий?

..бог, бог, бог, – шептал разбитыми губами в грязные корни самшита, – пусть всё будет хорошо, пусть я не умру, бог, и тогда я больше никогда-никогда-никогда, ты же можешь, пожалуйста, бог, ну, пожалуйста, пусть мне не будет ТАК больно..
И только потом я подумал, что эти бородатые сыны Колхиды, пригнавшие нас на берег Инкита и ткнувшие русскими мордами в землю Абхазии, молились тому же православному богу. И ещё подумал, трясясь в нашем (НАШЕМ!) бэтээре среди хмурых, небритых, пахнущих потом, родных, как братья, усталых мужиков, вряд ли надеющихся на бога более, чем на автомат, что совсем не важно, какой верой закален разрезающий твою аорту нож.

Да, когда было больно, когда было плохо и горько, молился, как умел, божился и клялся, просил и обещал, впоследствии забывая обещания, нарушая клятвы, стесняясь минутной слабости.. до следующего раза.
А однажды пошел — и покрестился. Молоденький архиерей, приплясывая кроссовками под рясой, крестил двух девиц, меня и ребенка. Причем, девиц ему крестить было явно интереснее. Он читал Апостол быстро-быстро, проглатывая слова, пролистывая страницы, вдруг запнувшись на фразе «соединены с Ним подобием смерти Его..» и посмотрел при этом на меня. Странной полуголой вереницей — молоденький поп в кроссовках и джинсах под рясой, плачущий младенец на руках некрасивой женщины, хромающий я и две дрожащие от холода девицы — мы трижды почти оббежали бак из нержавейки, служащий купелью; архиерей, всё так же нетерпеливо перебирая ногами, отстриг от каждого из нас по клочку волос, перекрестил и поспешно удалился..
И всё? – обалдело подумал я.. Разочарование было даже бОльшим, чем после приземлённого обыденностью общаги волшебства первой близости. Я, конечно, уже знал, что ожидание праздника способно убить праздник. И всё же, несостоявшееся торжество крещения поселило в и так сомневающейся душе ещё большее смятение.

Я пробовал молиться по-настоящему, истово, веря, нужными Ему словами. Два раза. Первый — когда умирала мама. Второй — когда убили сына. В первый раз — о милости, во второй — о мести.
Он не услышал.
И если первое я исправить не мог, то второе мне было под силу.
Месть со знаком справедливости, возведенная в степень возмездия, вела меня в чужие земли и пепел Клааса оседал во вмятинах моих следов. Чертов палец — перуновы стрелы висел на цепочке, что прежде носила серебряный крест.
Когда Гамаюн летит с восхода, приходит смертоносная буря — этого не помнили правители моей больной страны. На это было наплевать тем, кто послал на восток наших мальчиков, одев в бронежилеты почти из картона, посадив на танки почти без топлива, взяв с них клятву умереть за страну, и продав их за тридцать три тысячи фальшивых долларов..
Нет божества, кроме Аллаха, – шепнула Лейка нашему сыну в правое ухо сразу после рождения.
Нашему сыну, моему мальчику, мечтавшему строить корабли, вспороли живот и набили землёй, написав кинжалом на груди — ЖРИ!
Под стенами древнего чужого храма лежал он несколько дней, глодаемый собаками, сошедшими с ума, как и их хозяева. И муэдзин со стены над ним кричал «кад камат ас-салят», призывая спешить к спасению.
И я возненавидел такого бога и всех, кто его любил.
И Лейку.

****
Четыре мелькнувших года по дурацкой славянской привычке топил беду в стакане, да только беды было много, и водки всегда не хватало. Лил в себя горькую до тошноты, до юшки из носа и воя из дичающего нутра, до глухоты, будто кто-то ковырнул спичкой вселенское ухо и выключил звук.. А память никто не выключал.
Лейка ушла. Какой был день тогда, какой месяц за окном — я даже не заметил. Лета и зимы разнились только отсутствием снега на маленьком балкончике, из которого можно было, не выходя из дома лепить снежки — панацею от набрякших похмельем мешков под глазами. Есть снег — зима, нет снега — значит, не зима, значит, пойду за водкой опухший. Ждал когда стемнеет, мучился похмельем и стыдом, мучился, и ждал, и впотьмах, меж зыбких фонарей, брел за литром невозможного забытья, стесняясь повстречать людей из прошлой своей, бравой жизни.. такой стыдливый алкаш.
Когда уставал пить — смотрел в окно, из которого не видно горизонта. Ветки тополей, набухшие, как мои вены, скрябали по небу, а вечерами лезли сизой тенью ко мне в комнату, и я сидел, не включая света, на полу, скрестив ноги, как паук в шевелящейся паутине теней и немо мычал шаманское «омммм», пестуя думу о мести.

В незапамятные времена, когда Цой кочегарил, БГ искал Будду в Аквариуме, а Макаревич ещё не сменил гитару на черпак, когда истины были однозначны, а старики обязательно мудры, когда Лейка только-только впрыгнула в мою судьбу, и я ещё не верил, что умру, в это самое время, в одном со мной институте учились два чукотских человека — Борис Ыттыторгин и Ольга Еттувге. Они жили в одной комнате, но спали порознь, она — на кровати, он — на полу. Они были мужем и женой, а фамилии у них были разные. Борис был моложе меня по рождению, но казался древним и нельзя было угадать его возраст. Он и говорил иногда так, словно читал по слогам древнюю книгу.
– В тебе есть смысл, пока жив кто-то, кому ты нужен. Даже если нет никого, кто нужен тебе.
Ещё Боря любил задавать вопросы, на которые трудно ответить: Одиночество, что это — рок или везение?
– Это надо спросить у полковника, которому никто не пишет! А тебе, чувак, одиночество не грозит, потому, что я сегодня при деньгах и щедр, как никогда! И мы идем пить пиво! – я был весел, счастлив юностью и тем, что сдал последний эпюр по начерталке, да кому — Зонову! Это вам не Морозов, который принимал чертежи в тубусах, по весу определяя — тянет эпюр на зачет, или нет. На зачет тянул тубус весом более пол-литра. Зонов же был грамотный, дотошный и въедливый жук. Обремененный чувствами интеллигентного достоинства и чести петербуржца в пятом поколении. И — не брал, зараза. При этом имел пренеприятнейшую привычку черкать по свежевыстраданному чертежу красным нестираемым фломастером.
– У тебя тут неправильно, – говорил Евгений Герыч, и (хррррясь-хррясь) жирный кроваво-красный крест перечеркивал несмываемо всю твою бессонную ночь, или червонец, который ты отдал Пуху за чертеж.
– И здесь у тебя неправильно, – хррррясь-хррясь. И щурился, исподлобья косясь на студенток поверх очков. Так, что было непонятно — сам-то он видит, где ставит свои крестики?.. Но — видел, видел, не ошибался. Уже дважды, унося подмышкой израненный эпюр, уходил я с кафедры злой и красный, как тот фломастер, которым Зонов рисовал кладбища на моих чертежах. И вот сегодня — сдал. Сдал!
– Сдал, понимаешь, Бор! – орал я весело, – Есть повод быть нескучным, возражения не принимаются, отказ — смертельная обида, и буду мстить! Изобретательно и беспощадно! Я буду являться во снах и рисовать эпюры на твоих чреслах. О, берегись, чукотский человек, изгибающих моментов моих продольных, а так же поперечных сил! Клянусь Декартом, твоя горизонтальная проекция ещё не знала такого метода сечений! Так, что лучше одевайся, и пошли за пивом.
– Заодно хлеба купите, – попросила улыбающаяся Ольга. Борис открыл шкаф, достал с вешалки куртку, не до конца прикрытая дверца открылась и я увидел белую шубу непонятного длинного меха, с металлическими фигурками, болтающимися на кожаном поясе. Смешная.
– Оль, а нафига тебе в Питере такая шуба? Где ты её носить-то будешь, в метро? – я представил в шубе Борьку и хихикнул.
Борис и ответил: Это не шуба, это оргой.
Боря был белый шаман.

В 49-м народный артист, сценарист и кинорежиссёр, лауреат трёх Сталинских и одной Государственной премий, знаменитый Марк Донской снял фильм по одноименному роману «Алитет уходит в горы».
Положительные герои: несчастные, но свободолюбивые чукчи; прибывшие на первом русском корабле уполномоченный ревкома Лось и этнограф Жуков; флора и фауна советской Чукотки, воспрявшая в преддверии непременного коммунизма.
Отрицательные персонажи: угнетатель гордых чукчей местный богатей Алитет; отец его — шаман Корауге; да мировая буржуазия, в лице американского колонизатора Томсона энд сына.
Сюжет: стряхивание чукчами оков феодализма и мракобесия.
Музыку к фильму, после которой хотелось бежать и спасать Чукотку, написал умеющий нотой жечь сердца людей композитор и концертмейстер Лев Александрович Шварц. Сценарист, он же автор одноименного романа — Тихон Сёмушкин.
Эх, Тиша, Тиша… Может быть, желая угодить власти, которая уже вовсю плавила колокола на решетки, а может, просто напутал Тихон в своем романе — Алитет был не сатрап и не самодур.. Алитет, как и его отец, был добрым шаманом. Весьма авторитетным среди оленеводов и береговых чукчей. Предсказывал погоду, предупреждал о болезнях, останавливал раненым кровь, разговаривал с мертвыми.
А ещё Алитет был Борькиным дедом.
Когда милиционеры увозили арестованного Алитета, он сказал жене, что живым уже не вернется.
– Не ищи меня, – сказал Алитет, – О моей смерти расскажет упавший бубен, который я повесил в пологе.
Через недолго так и случилось.

А сын Алитета, Борькин отец, был пионером. Собирал металлолом и макулатуру, сдавал ГТО, носил значок ОСОАВИАХИМ, очки, зарплату жене и звание советского библиотекаря, с честью.
– Измятый шарманщик с попугаем на плече, пахнущий плесенью подвала — когда-то кому-то был нужен? Чей-то ветер дул в его паруса? – это сказал не я, это белый шаман Ыттыторгин.

*****
Искренним быть легко. Тяжело потом жить с теми, кто знает о тебе всё. Поэтому мы распахиваем души в поездах. Порой случайные люди узнают о нас такое, что близким мы не расскажем ни за какие коврижки. А Лейка.. она как-то сразу знала обо мне всё. И я — о ней. И даже стыдное друг о друге не умиляло, но не отталкивало. Потому, наверное, что она была — я сам, только другой. Про себя же знаешь всё-всё.. и всё равно любишь.
..Непонятно, да? Ну, если непонятно, то вам надо влюбиться.  Так, чтоб наотмашь, досмерти, до желания счастья не себе. Тогда половина слов станут лишними, а другую половину вы скажете сами.
А с Лейкой мы были.. ну, я уже говорил. Мы часто сталкивались лбами, стремясь занять одну точку в пространстве и времени; тянулись к одной книге на полке; вонзали вилки в один бифштекс; слушали одинаковую музыку, смотрели одни и те же фильмы; страдали одинаковой хворью, или разной, но одновременно.. и воевали из-за кружки, любимой обоими. По всему выходило, что у нас просто не было выхода, кроме как друг в друге раствориться, или одному другого уничтожить.
Мы и растворились.
Это уже потом, через полжизни и две революции, оказалось, что её боги враждуют с моими. И не то, чтобы я веровал, нет, был я, скорее, невоинствующий язычник. И Ярило с Велесом, бог-кузнец Сварог, да различные лели с полелями занимали меня как история рода, не более. Как и Христос, со всем своим войском крестовым и странной нелюбовью к гуслярам.. Та, к кому я обратил сердце и в чьих руках малиново звенели ключи от нашего царствия небесного, гремит на кухне чайником и напевает вполголоса что-то, влекущее в рай. А в коммунизм я не верил со времен самодельного театра, начитавшись Платонова, наигравшись в белую гвардию, наслушавшись крамольных песен Зоиньки.. Я жил в мире со всеми и мир был во мне. Но божественные войны и людские разборки Скипер-зверем пробежали по нашему седьмому небу. И небо треснуло.
Это только кажется, что время лечит и все можно исправить, кроме смерти. Время убивает и нельзя исправить того, чего нет.

Порой взрослые всеми силами разрушают в детях веру в чудо. Видимо потому, что к ним самим уже не приходит Дед Мороз, зайчик с лисичкой не кладут под подушку ириски, а куриный бог – всего лишь камешек с дыркой.. Из детей с отобранным чудом вырастают менеджеры и демократы, солдаты и президенты.
А волшебники спиваются и уходят в фокусники. И если вопреки математике, по законам мироздания встречаются двое из одной судьбы, если узнаются и прилепляются дружок к дружке, они рожают новых волшебников, а дети вокруг начинают верить в чудеса.
Но разве же в это просто поверить? Это можно почувствовать, но нельзя просчитать. Они и не верят, те, кто точно знает, что Дед Мороз придет тридцать первого, в восемнадцать ноль-ноль. Потому, что уплочено, потому, что квитанция. И Дед Мороз из агентства тоже не верит, потому, что — квитанция. А где квитанция на любовь? Есть у вас квитанция на чудо? Нет? Ну и идите, гражданин волшебник, не мешайте работать. Работа у нас такая — будто бы зажигать елки. А Вы идите, не машите палочкой, а лучше отдайте-ка от греха и ступайте с богом..
Ступаю. С богом, буквально, в рюкзаке. Иду по станции, тихой с утра субботы. Красная шапочка в стеклянном колпаке шевелит губами, от мраморной стены отколупывается тень и, по пути обретая очертания милиционера, идет ко мне, рука на отлете, готова то ли выхватить пистолет, то ли выстрелить ладонью под козырек, представляясь.
– Почему босиком, гражданин? – непременно спросит.
Рассказать ему, как я метался по станциям, в поисках той, где вышла Лейка, когда ушла? Как я, протрезвев и прозверев, методично прочесывал метро, рисуя крестики на нашей самодельной карте, стирая станции, которых больше не было для одного. Как бросался под призрачный поезд на Безымянной, как еле выбрался из зыбучих песков Якорного Поля, оставив ботинки и чуть не оставшись сам. Рассказать? Услышит? Я охрип от криков её имени в пустоту.
А душа.. душа даже воет куда тише повседневного голоса разума. И, слушая разум, я говорю:
– Да на Озерках сандальи сперли, товарищ милиционер.
Вид у меня, в общем-то, вполне дачный, я уже пару месяцев трезв, а то, что небрит.. много вы знаете одиноких мужиков, которые в пятницу вечером, собираясь на дачу, наводят марафет на физиономии? У нас, одиночек, по пятницам даже в душах такой раздрай, граждане, такая несусветная фрустрация.. А щетина — лишь внешнее проявление, наш сигнал таким же бездомным. Ведь дом — это не стены с дверьми и балконом, дом там, где тебя ждут.
Милиционер, кстати, тоже не очень-то брит, но по другому поводу — служба.. Я сейчас тоже вроде как на службе.
Служу отечеству. По крайней мере, там, куда я собрался, принято так считать. У меня нет ничего, чем я бы дорожил сильнее, чем пять фотографий в котомке, но у меня есть долг и цель. И чем больше целей я зачеркну перекрестьем прицела, тем меньше оставшийся долг.
Когда Лейка ушла, было плохо. Так плохо, что я нашел войну.

******
«Покиньте ваш дом, заприте на замок, заколотите ставни. Вернитесь через 35 лет. Лизните пыль на комоде. Это — я. Нарисуйте чёрной головешкой крестик на чёрном стекле. И это — я. Луна в колодце, шуршание малины под окном, стоны ветра в трубе, это тоже — я…»
Бред, да? Ну.. я и бредил. Лежал на сырой от речного тумана проплешине, смотрел уцелевшим глазом в незнакомый рисунок созвездий, и бредил. Иногда выныривал из черной дыры потерянного сознания, вытаскивая оттуда причудливые сочетания слов, пугая ими окрестных бородачей. Бородач — это не абрек с бородой, это птица. Гнусный, мерзкий падальщик, обожающий костный мозг.
– Эй, твари, не точите о камни свои голубые клювы, дырку вам от бублика, а не Шарапова! – думал, что крикнул, и засмеялся, а вышел шепот и треск. Будто легкие рвались, отяжелев. Плюнул. Недалеко. Вытирать подбородок не было сил… Ладно. Хрен вам. Ещё не абзац. Я обещал вернуться. Во мне ещё есть смысл. Кыш отсюда, рыжая дура, я не стану беречь последний патрон. Пошла на хрен.

«Я никогда не отрывал бабочкам крылья. Стрекозы садились мне на палец. Я снимал с плеча паучков и отводил в лес. Пустите меня в лес моих пьяных снов. Не отрывайте крылья моей нелепости. Странной стрекозой сяду я на палец Господа…»
Это я так молился своему богу, незнакомому со мной. Глаз открылся и стал видеть даже больше, чем прежде. Не удивительно — попробуйте лечь мордой в мох, тоже увидите сверх обычного. Глаз открылся и болел, болели руки и ноги, пальцы и ногти, болело всё, не болели разве что ресницы, и то, наверное, потому, что их не было. И — хотелось жрать. Траву, мох, листья каких-то побегов, — на расстоянии вытянутой руки я уничтожил всю флору, из которой знал только заячью капусту, по-детски выискивая пятилистник на удачу. Кисло. Хотел попробовать есть муравьев, представил, как проглотил живого, как он щекотно бегает у меня по кишкам, кусает, прогрызает во мне дырку.. Тьфу. Пососал муравьиную задницу — тоже забава из детства. Сморщился. Хрен с ним. Надо выдвигаться отсюда. Как-то. Сюда же я каким-то образом добрался. Правда, сюда меня гнали и был я относительно цел, вооружен и даже немного опасен. А сейчас я хрен знает где, и хрен знает как отсюда выбираться. И хрен знает, куда. Из одежды на мне — порванный в клочья, наверняка китайский, хренов армейский фрог, да бронзовый мишка на грязной веревке. И «хрен» ко мне привязался какого-то хрена!..
Уфф.. Всё это время, ругаясь и разговаривая вслух, я вставал. Сначала на четвереньки (в другой ситуации и в другой жизни Лейка меня б тут же оседлала), потом на корточки.. меееееедленно разгибаааааемся.. так, молодец.. стоим. Пыхтим. Держимся за дерево. Хорошо. Тело болит, но это лишь значит, что всё есть. В смысле — руки есть, ноги.. я опустил голову — ага, вот ещё деталь, которая не болит, и она тоже есть. Что, несомненно, радует. И деталь, кстати, требует участия. Вот странно — я не пил.. сколько я тут валяюсь?.. Суток трое, не меньше, судя по тому, как хочется есть. Трое суток я без жидкости — а мочевой пузырь её откуда-то взял. Кстати, о жидкостях — рядом речка. Потому как и сыро, и слышно.. хотя, у меня в ушах сейчас такое многозвучие, что можно при желании расслышать и папскую капеллу. Но речка, все-таки, рядышком есть. Для обычного меня — рядышком. Для меня теперешнего — в паре часов скрытного ковыляния.. Ну, ничего, ничего.. Отдохну малость, подкреплюсь шишкой, соберусь с духом, и — айда.
Покореженный и расцарапанный, изодранный колючками держи-дерева, но (хрена им!) все-таки  живой, я присел перед дальней дорогой по старой традиции моего племени.. да и уснул. И снилась Лейка. Знаете, что она сказала мне во сне? Даже не догадываетесь. И фиг узнаете, не всё же мне вам рассказывать. Должно же быть что-то, что знаем только я и она. Иначе, как мы узнаем друг друга, когда встретимся в другой жизни.

Проснулся, потому, что промок и замерз. Сверху капало.
День обещал быть теплым, но не сдержал обещания.
И дождики любили меня.